Может быть, лучше все-таки мидраш?

Лев Китросский, 1958 г.рождения, родился и вырос в Москве, окончил химический факультет МГУ. Женился в 1978 году на Марине Китросской, 1957 г. рождения, урожденке Ленинграда. Лев и Марина вместе подали заявление на выезд в Израиль в 1979 году, были в "отказе" до 1987. В 1987 приехали с тремя детьми в Израиль. Лев работает в компьютерной фирме, Марина - в центре еврейского образования "Маханаим". Оба переводили книги по иудаизму: среди переводов Льва – книга "Эйха", "Человек галахи" рава Й.-Д. Соловейчика, Марины – "Еврейское право" проф. Менахема Элона, главы из Нехамы Лейбович и "Вера после Катастрофы" проф. Э. Берковича. Лев и Марина живут в Маале Адумим, у них семь детей.

Лев Китросский:

Мои предки по отцовской линии – из Румынии. Фамилия Китросский происходит, вероятно, от названия местечка в Бессарабии – Китроссы. У некоторых моих родных фамилия Китросер. Мой дед-адвокат хотел для Румынии быть Китросером, для России – Китросским, а в суде его называли Китрошан. У моего отца была двойная фамилия – Китросер-Китросский. Потом научный руководитель посоветовал ему убрать первую фамилию и оставить только «Китросский», что привычнее для России. Но когда мои родители поженились, фамилия была еще двойной. Моя мама по привычке все время говорила: «Два «с» во втором случае», хотя второй фамилии уже не было. Наши родственники, живущие в Америке, носят фамилию Китросер. Родственники моего отца жили, в основном, в Бессарабии, еврейских трациций почти не соблюдали. Это опровергает известное утверждение о том, что «революция оторвала евреев от почвы». Единственное, что они выполняли, - это обрезание. Мои дед и бабка поженились, вероятно, по еврейским традициям, но я в этом не уверен. Мой дед – редкий случай – был дважды дезертиром. Один раз он дезертировал из русской царской армии, когда узнал, что его родина называется теперь Румынией, и приехал туда. Второй раз он дезертировал из румынской армии в 1940 году, когда узнал, что его родина теперь – Советский Союз. Он служил офицером в артиллерии, оставил румынскую армию, где был на сборах, и вернулся назад. Эта его ловкость, видимо, спасла всем жизнь. Когда Гитлер напал на Советский Союз, дед сразу взял бинокль, увидел фашистские самолеты, немедленно снял подводу, и на этой подводе семья сразу поехала на Восток. Некоторое время их не пускали на переправу через Днестр, но потом все-таки пустили, и они эвакуировались, провели часть войны на Волге. Те же, кто остались на месте, были сразу же расстреляны. У меня есть фотография памятника родственников моего деда, которые фигурируют на памятнике, как жертвы нацизма. Там три раза встречается фамилия Китросер. Семья со стороны моей мамы была более традиционной. Моя бабушка Хася родилась в Белоруссии, в местечке Смиловичи, известном как место рождения художника Хаима Сутина. В юности она была членом сионистской организации. Когда начали сажать, она быстро переехала из Минска в Москву, к своему старшему брату, который уже жил там. Долгие годы она скрывала, что состояла в сионистской организации, и вступила в Коммунистическую партию. Ее отец приехал в Москву, совершенно оторвался от религии и работал на заводе. Но, выйдя на пенсию, он создал по субботам молитвенный миньян. Это был последний человек в семье, который соблюдал традиции. Старший брат моей бабушки и ее сын, мой дядя, женились на нееврейках. Мой папа – двоюродный брат маминой подруги. Он приехал из Молдавии и хотел, чтобы его с кем-то познакомили. И двоюродная сестра познакомила его со своей школьной подругой, с которой сидела за одной партой. Так мои родители встретили друг друга и поженились. Сын этой подруги – мой хороший друг Боря Юсин. Мы с ним учились в одном классе, жили в одном подъезде, и сейчас, в Маале-Адумим, тоже живем недалеко друг от друга. Он – мой друг, одноклассник и спутник на жизненном пути. Мой дедушка со стороны мамы был инженером. Бабушка образования не получила. Дед со стороны отца был адвокатом (он работал адвокатом и при Советской власти), прадед – врачом, а бабушка – санитарным врачом. Мои родители получили высшее образование, стали кандидатами наук: папа – по химии, а мама – по языкам. Она преподавала в Инязе (институте иностранных языков им.Мориса Тореза), защитила диссертацию на тему «Преподавание английского языка как второго иностранного». Мои родители развелись очень быстро, когда мне был всего год. Я был обычным мальчиком, ходил в школу. Мне довелось учиться в пяти школах: обычной, двух английских, математической и, наконец – в школе рабочей молодежи. В юности я не видел ничего еврейского, кроме мацы. В английской школе меня дразнили евреем, и я даже дрался из-за этого с одним мальчиком, которого смешным образом звали Владимир Ульянов. Класс был на моей стороне: «Ну и что? Он – еврей, а ты русский». В известной математической школе №2 на Ленинском проспекте занимались наиболее способные дети Москвы. Там было очень много евреев, они составляли примерно половину учеников моего класса. Потом эту школу разогнали по политическим мотивам. Это даже нашло отражение в английской книге о России: там говорится о разгоне знаменитой физико-математической школы №2 – уволили директора, а большинство учителей ушли сами. Учиться в этой школе было довольно интересно, одно из ярких впечатлений связано у меня с классной руководительницей, которой сейчас уже нет в живых. Она была прекрасным учителем математики, все ее очень любили. Но в какой-то момент оказалось, что она производит с детьми очень странные манипуляции. Кто-то был у нее любимчиком (в том числе и я), кто-то нет. В классе возникали какие-то интриги, но я ничего в этом не понимал. Мы выезжали с классом в летний лагерь. Когда моя мама побывала в этом лагере, она раскрыла мне глаза на то, что учительница строит разные интриги, и фактически не воспитывает, а калечит детскую психику. После этого я перешел из лагеря любимчиков в лагерь ее злейших врагов, начались споры, разные обвинения. Мои родители даже начали немного бояться за меня. Кончилось тем, что я ушел из этой математической школы в школу рабочей молодежи, окончил ее на год раньше, и к моменту окончания школы в 1974 году мне было всего 15 лет. Мне удалось очень быстро поступить в университет, но не на математику (евреев туда практически не брали), а на химический факультет. Наш сосед Леонид Каневский собрал много документов – свидетельств о том, как евреев не берут на мехмат. В редких случаях кто-то попадал туда. Мои теперешние соседи по Маале-Адумим Боря Юсин и Витя Гальперин попали туда через математическую олимпиаду. Но далеко не каждый может попасть на международную математическую олимпиаду. Они получили там первые призы. С детства я был настроен антисоветски. В семье от меня ничего не скрывали. Я помню, как когда мне было 5 или 6 лет, мой дядя сказал: «Опять закрытый политический процесс». Я тогда еще ничего в этом не понимал. Вероятно, речь шла о процессе Даниэля и Синявского, но точно сказать не могу. Помню, как мой дядя возмущался процессом 1970 года (попыткой похищения самолета), который совершенно не освещался. Все газеты писали про процесс в Барселоне, но никто не писал о процессе в Ленинграде, в то время как иностранные станции освещали их примерно одинаково. Я помню, как после Шестидневной войны мой дядя показывал мне карту, и все всколыхнулись от этой победы. В школе рассказывали анекдоты, которые показывали, как население не может переварить, что казавшиеся смешными евреи вдруг разбили все окружающие страны. Пошла целая серия анекдотов о том, как воюют евреи с арабами. Это тоже в какой-то степени способствовало моему национальному самосознанию. Хотя я с детства знал, что я еврей, и что это что-то особенное, в основном нехорошее. В том смысле, что от этого можно пострадать. Когда я поступил в университет, то тоже был настроен антисоветски, но ни в каких акциях не участвовал. Я не был диссидентом, не боролся за права. Даже, к моему глубокому сожалению, в университете меня уговорили вступить в комсомол (в школе я не вступал), и я до сих пор об этом жалею. С моей женой Мариной мы познакомились в Крыму. Как отметили ее родственники, в море совершенно чужих людей она нашла совершенно своего. Действительно, хотя она была из Ленинграда, а я из Москвы, мы оказались в одном кругу, нашлось даже много общих знакомых. Это была очень приятная, интеллигентная среда. Единственное, что меня поражало, – что главным интересом в Ленинграде была поэзия. Моих родственников в Москве это интересовало, но не до такой степени. У нас были более разнообразные интересы, а они буквально жили поэзией, многих поэтов знали лично. У них в квартире бывали Бродский, Александр Кушнер, который недавно приезжал в Израиль. В 1978 году, когда были знакомы уже два года, мы поженились. Свадьбу мы постарались провести по еврейскому обряду. У меня была написана на бумаге формула «кидушин», я надел невесте кольцо. Но задним числом можно сказать, что это, вероятно, было недействительно, потому что присутствовали только родственники. Двух свидетелей-неродственников не было, не говоря уже о десяти. Свадьба проходила два дня: в первый день расписались в ЗАГСе, сделали кидушин и небольшую вечеринку. На следующий день была большая, по тем временам, свадьба: в квартиру пришло аж 35 человек. Марина переехала в Москву, и мы стали жить вместе. Моя мама, к тому времени разведенная много лет, неожиданно вышла замуж за известного диссидента, члена московского комитета по защите прав человека, ныне покойного Наума Натановича Меймана. В паспорте он числился, как Нохим Санелевич, поэтому он легко отличал посетителей: если приходили от властей, то к нему обращались как Нохим Санелевич, а если приходили знакомые, то его называли Наум Натанович. Как говорила одна женщина, лежавшая в больнице с моей мамой, очень удобно, когда у первого и второго мужа одно и то же имя, - невозможно ошибиться. Этот человек был гораздо более выдающимся, чем я, он - лауреат Сталинской премии. Он проводил математические расчеты для атомной бомбы, имел благодарности от товарища Сталина и был лично знаком с академиком Сахаровым. Более того, когда Сахаров был в ссылке, моя мама с мужем жила у него на даче в Жуковке, куда я тоже приезжал. Это было удивительно – побывать на даче Сахарова, но с ним лично я знаком не был. В 1979 году, когда я окончил университет (Марине оставалось учиться еще год), мы решили уезжать. Все мы подали заявления в один день: мой папа, который был совершенно отдельно, моя мама, мы с Мариной и даже наши друзья Юсины. Все мы были настроены оптимистично. Правда, мой папа вздыхал: «А вдруг будет отказ?» Но мы говорили: «Успокойся, папа, мы на секретной работе не работали, почему вдруг отказ?» Мы собирались ехать в Америку, но мой папа говорил, что лучше ехать в Израиль. Мы смеялись над ним: «В Израиль едут националисты, а мы, обычные культурные евреи, лучше поедем в Америку». Но жизнь показала, что мой папа был прав по обоим пунктам: мы были в отказе и приехали в Израиль. После подачи заявления мы поехали в Ленинград, чтобы попрощаться с родителями Марины, и прожили там в общей сложности год. Я в это время не имел права работать, с трудом уклонился от распределения в университете и, можно сказать, почти скрывался: работал рабочим съемочной группы с поденной оплатой на «Ленфильме». Там у меня были разные приключения. Один из этих фильмов я видел уже в Израиле. Меня самого не видно, но я знаю, что сижу под известным артистом Эммануилом Виторганом. Он изображает, что едет на лошади, а я сижу на четвереньках и подбрасываю его. В 1980 году мы вернулись в Москву, и к этому времени стало ясно, что шансов на выезд практически нет: зимой этого года советские войска вторглись в Афганистан, Сахаров был вскоре выслан в Горький, политическая обстановка явно ухудшалась. Мои друзья, подавшие заявления на несколько месяцев раньше, уехали, а мы поняли, что дело затягивается. После примерно двух лет ожидания мы получили отказ. Мы еще в Ленинграде начали учить иврит, даже не зная зачем. У нас не было даже словаря, был только самоучитель иврита. Мы читали самоучитель, пытаясь догадаться, что там написано. Как ни странно, нам это удавалось. Например, когда мы читали, что кто-то «ми-Парас», а кто-то «ми-Полин», то мы сами догадались, что, наверное, «Парас» – это Персия, «Полин» - Польша, а «ми» – значит «из». Эта догадка оказалась верной. Но были у нас и ошибки. Например, читая, что говорят «рак иврит», мы думали, что «рак» - это «язык». Но потом оказалось, что «рак» – это «только». Мы начали также читать недельные разделы Торы, и это несколько затянуло нас. У меня появилось желание зажигать свечи. Я начал читать недельный раздел с переводом по книге Штейнберга. Вернувшись в Москву, мы узнали, что мой товарищ Юра Фрумкин начал ходить на уроки Торы к Мише Кара-Иванову. Он привел туда и нас. Миша в это время окончил университет и тоже ожидал отказа. С Мишей мы были знакомы еще в школе. Мы учились в параллельных классах, и наше знакомство проходило довольно комически. У нас была очень восторженная учительница биологии, которая хотела создать организацию в дополнение к пионерской и комсомольской, чтобы двигаться в том же направлении, но самостоятельно. Она так восторженно говорила об этом, что у меня возникло желание участвовать в этом. Она дала мне список активистов, и первым в этом списке значился человек с двойной фамилией – Кара-Иванов. Это показалось довольно забавным, и я решил обратиться к нему. Но он довольно сухо мне ответил, что его это не интересует. Так мы познакомились. Потом мы учились в университете на разных курсах, и он даже спрашивал меня, как подать заявление на выезд. Это меня даже несколько испугало, но впоследствии мы стали хорошими друзьями. Мне даже стало известно, что он соблюдает субботу и в университет по субботам ходит пешком, благо жили мы сравнительно недалеко. Потом, когда мы вернулись в Москву, оказалось, что он далеко продвинулся, преподает Пятикнижие и Раши. Мы стали ходить к нему. Они в то время уже были в отказе, переезжали с одной съемной квартиры на другую. Первый раз, когда мы оказались у них в квартире около Белорусского вокзала, это произвело странное впечатление: квартира была завалена мебелью, ванна – мокрыми носками, а в другой раз – маленькими незрелыми арбузами. Обстановка была очень торжественная, комната мало освещена. Вопросов задавали очень мало. Считалось, что женщин быть не должно. Но когда пришли мы с Мариной, то обстановка разрядилась, женщин тоже стали пускать. Очень интересно читал лекции Петя Полонский. Я стал регулярно ходить. Через некоторое время возник вопрос о том, что я не обрезан, и Миша организовал мне обрезание. На квартире, где мне должны были делать обрезание, я впервые познакомился с Семеном Абрамовичем Янтовским. Правда, когда я пришел в первый раз, обрезание не состоялось, поскольку врач в тот день уже провел три процедуры и устал. Меня обрезали через неделю, под местным наркозом. Все оказалось не так просто, у меня возникли осложнения. Мы все больше приобщались к соблюдению заповедей Торы, стали соблюдать кашрут. Выбросили последнюю некошерную курицу: оказалось, что отдать ее некуда, потому что все наши знакомые – евреи. Была одна хорошая знакомая нееврейка, но муж ее был евреем. Мы почти перестали употреблять мясо. Родственники отнеслись к этому по-разному. Мой дядя Вова, который был моим вдохновителем с детства, тоже соблюдал кашрут. Мама и тетя не очень понимали это. Муж моей мамы несколько посмеивался над этим. До революции он видел религиозных евреев, и говорил, что мы были бы неплохие люди, если бы только «не это безумие». Про нашу дочку Лию, родившуюся в 1981 году, он говорил: «Девочка, надо сказать, очень симпатичная». Из этого вытекало, что мы сами не такие симпатичные… Подав заявление на выезд, я с большой радостью вышел из комсомола. Как-то мне позвонили: «Почему вы нигде не работаете? Может быть, вы хотите исключиться из комсомола, уехать в Израиль?» Я говорю: «Да». Пришел в комитет, там меня стали распекать, но видно было, что они делают это по обязанности. Когда я вышел, я слышал из-за двери, как они совершенно добродушно говорили между собой: «Вот, надо же, уезжают». Моя мама должна была выйти из партии, это было уже сложнее. Мне позвонили: «Она не платит взносы, может быть она хочет в Израиль уехать? Пусть тогда выйдет из партии!» Я пришел с доверенностью от мамы в райком партии. Там меня спросили: «Что надумали?» Я протянул им заявление о выходе из партии. «Ну и прекрасно!» - сказали они. Все прошло очень тихо. Потом мы получили отказ, пришлось искать работу. Это было очень трудно. Во-первых, я не работал уже два года, что выглядело подозрительно. Во-вторых, еврей, в-третьих – не комсомолец, в-четвертых – отказник (правда, об этом знали не все). В-пятых, я уклонился от распределения. Наконец, мне нужна была такая работа, которая дает возможность соблюдать субботу. Я несколько месяцев ездил по всей Москве в поисках работы, и в конце концов мне удалось устроиться на Дербеневский химический завод на Дербеневской набережной, недалеко от метро «Павелецкая». Насколько я знаю, сейчас он не существует. Мы производили красители для одежды, производство считалось вредным, и рабочий день сокращали. Я довольно глубоко изучил эту тематику, и потом эти знания пригодились мне, когда в Израиле я интересовался крашением нитей цицит голубой краской. Некоторые до сих пор спрашивают меня, что происходит там с точки зрения химии. Работа на этом заводе могла вызвать профессиональное заболевание – опухоль мочевого пузыря, поэтому приходилось делать цистоскопию – малоприятную процедуру. Рабочий день на заводе кончался рано, и поэтому в пятницу удавалось отпроситься, и я успевал приехать домой до начала субботы. В другие дни я участвовал в народной дружине, за это давали отгулы. Это продолжалось до тех пор, пока ко мне на дом не пришли с налетом члены Комитета по делам религий. На самом деле, это были люди из КГБ и местной милиции. Они проверяли паспорта. У нас дома в это время был иностранец, наш хороший знакомый, который сейчас живет в поселении Эфрат. Его отвели в милицию. Был у нас также и Эдельштейн, нынешний член Кнессета. Он вел себя очень дерзко, потребовал от них предъявить документы. Когда они показали издалека красную книжечку, он тоже издалека показал паспорт. Было ясно, что такое поведение добром не кончится. Эдельштейн три с половиной года просидел в тюрьме. Знали мы и Сашу Холмянского. Насколько можно было судить, настоящей опасности подвергались или отчаянные диссиденты, или люди, сочетавшие несколько вещей: например, преподаватель иврита и диссидент; преподаватель иврита и религиозный. Холмянский координировал преподавание иврита в разных городах. Эдельштейн сочетал религию с ивритом и диссидентской деятельностью. В 1984 году посадили сразу несколько наших знакомых. Я не думал, что меня посадят, но какое-то беспокойство ощущалось. После налета милиции на нашу квартиру меня вызывали будто бы в ОВИР, но я сразу понял, что вызывают меня в КГБ, потому что мне велели прийти в определенный час, чего обычно не бывало. Так и оказалось. Когда я приехал, там был какой-то незнакомый человек, который вышел из двери, как будто бы мимо меня, и когда я зашел в кабинет, то незаметно зашел за мной и стоял за моей спиной. Мне сказали: «С вами хочет поговорить такой-то». Я повернулся, и он стоял прямо за мной. Такой был у них способ запугать человека. Он долго разговаривал со мной, требовал прекратить занятия, которые я к этому времени уже проводил сам: уроки по книге Бытия. Он пугал меня вечным отказом, если я не соглашусь. А если я соглашусь, то мне обещан скорый отъезд. Я не соглашался, но эти уроки вынужден был прекратить и начал другие. Поэтому придраться они уже не могли. В 1983 или 1984 году нам с большим трудом удалось переподать заявление на выезд. Нам чинили всяческие препятствия, вызовы не доходили. Борин отец - Владимир Михайлович Юсин – имел большой опыт борьбы с министерством связи, помогал нам писать жалобы. В конце концов, после нескольких месяцев борьбы, мы получили вызов, и мы подали документы. Я очень боялся, что меня выгонят с завода, поэтому очень хитрым способом сделал так, чтобы они подписали бумагу, на которой не было написано, что она нужна для выезда. В некотором смысле я совершил легкий подлог. Но это оказалось совершенно ненужным, потому что им сразу же сообщили, что такой-то подал заявление на выезд. По заводу сразу пошли слухи, что уезжает четыре или пять человек. На самом деле там был, кроме меня, еще один отказник. Потом стали говорить, что я не уехал, потому что не хотел платить за визу. На самом деле, мне очень быстро снова дали отказ. В 1985 году мне позвонили из ОВИРа и предложили снова подать документы. Я решил, что на этот раз мы уедем, но нам снова отказали. Не понятно, зачем это было им нужно. К 1987 году у нас родилось уже трое детей, которым мы дали еврейские имена: Лия, Элишева и Иосиф. Имя Лия считалось грузинским. Имя Элишева было необычным, но числилось в «Справочнике личных имен народов РСФСР» среди еврейских имен как вариант имени Елизавета. Нам даже предложили записать русский вариант Елизавета, но мы сказали, что русский вариант нам не нужен. Иосиф – нормальное имя, но у него были слишком большие глаза, и врач послал нас на обследование. В коридоре женщина сказала: «Так это же, наверное, наш мальчик (имея в виду – еврей)? Поэтому и глаза большие». Все дети, слава Б-гу, здоровы. Иосифу тайно делали обрезание в нашей квартире. В 1987 году мне с большим трудом удалось найти работу с компьютером в таком месте, где работало много евреев-отказников. Там я проработал всего несколько месяцев. Моя мама в то время уже несколько лет болела раком, у нее вырастала опухоль на затылке, и ей каждый год делали операции. Ее муж решил, что надо бороться за выезд, чтобы лечиться за границей. Я думаю, что за границей было бы то же самое: насколько я знаю, эта болезнь не излечивается. Была специальная группа больных, которая боролась за выезд. Однажды в ОВИРе, закрывая сейф, милиционер случайно ударил маму локтем в то место, где была операция. Она чуть не потеряла сознание. Два раза ее оперировали на Каширке, в онкоцентре, который называли «раковой шейкой». Мама давала много интервью французским и английским корреспондентам, к ней приходили иностранцы: преподаватели Торы из разных стран, израильтянин, имевший второй паспорт. Потом мама стала давать уроки русского языка, и одной из ее учениц была жена первого секретаря американского посольства. Властям это не понравилось, и в конце концов им отключили телефон. Причем их не предупредили, я с трудом дозванивался, и выяснилось, что телефон отключен по личному распоряжению начальника телефонной связи Москвы, а тот это сделал по распоряжению спецчасти. А те не пускают на прием, т.ч. бороться с этим было нельзя. Потом к маме пришли с обыском, и как раз в этот момент у нее на уроке была жена первого секретаря американского посольства. Кагебешники страшно перепугались, но позвонить не могли: телефон-то отключен! А мобильников тогда не было. Один из них помчался на улицу звонить из автомата начальству. В конце концов, в начале февраля 1987 года маме разрешили поехать на лечение. В аэропорту ее провожали эта «посольская» жена и медсестра из американского посольства. Мама вылетела в Америку, в Вашингтон, и там ее поместили в больницу. Мужу разрешения не дали. Через две недели мама скоропостижно скончалась в Америке от остановки сердца. Ей было всего 55 лет. Ее муж и я решили поехать на похороны в Америку. Но для отказников это было немыслимо. Я был на приеме у начальника московского ОВИРа и даже у начальника всесоюзного ОВИРа Кузнецова, который торжествующе сказал мне: «Вот, вы думали, что за границей лучше лечат, а теперь вам доказали, что там нисколько не лучше!» Когда я вспоминаю об этом, меня до сих пор охватывает гнев. Но когда я был на приеме, ему неожиданно позвонили, и он сказал: «А он как раз у меня сидит. Ну-ка, выйдите в коридор». Потом он вызвал меня и сказал: «Есть разрешение, чтобы ехать на похороны». Это было редчайшее, уникальное совпадение. Я могу объяснить это тем, что давал телеграмму Горбачеву, и в воздухе уже витало слово «перестройка». Но в то время никто еще не верил, что будут какие-то изменения. Я дал телеграмму Горбачеву просто для очистки совести. По-видимому, как это ни смешно, телеграмма возымела действие. Мне надо было немедленно получить американскую визу, билеты на самолет. В посольстве был неприемный день, и меня приняли без очереди. Американский морской пехотинец не хотел пропускать меня. Консул помог мне достать билет, и оказалось, что я лечу вместе со сборной по футболу. Я даже разговаривал с тренером. Первая остановка была в Англии, и там меня посетили все люди, которые бывали у нас в Москве по еврейской линии. Было странное ощущение: как будто человек умер и видит всех людей, которых он давно не видел. Пришел глава Раввинского суда Лондона Эрентрой, который бывал у меня в Москве. Я видел его потом в Израиле. Один из этих евреев предоставил мне там ночлег, и я был в очень странном состоянии: с одной стороны – смерть матери, с другой – нереальное ощущение заграницы. Чтобы успеть на похороны, я вылетел на сверхзвуковом самолете «Конкорд», на котором мало кто летал, а сейчас не летают вообще. Этот самолет летит так быстро, что солнце отстает, и поэтому я прилетел в Америку на два часа раньше, чем вылетел. По дороге я репетировал, какую речь скажу на похоронах. Я приехал в тот момент, когда гроб вывозили из ритуального зала. Приехали люди, которых я не видел много лет: один мой одноклассник, который жил в Нью-Йорке; Боря Юсин, который к тому времени приехал в Америку. Он-то и организовал всю эту поездку, за что я ему очень благодарен. Пришли и другие люди, которых я меньше знал, например дочь маминого мужа из Колорадо. У меня было странное состояние, я ничего не ел. В Лондоне с удивлением смотрели, что я хожу в меховой шапке. Когда я вытащил из кармана пачку телеграмм со штампом «правительственная», то они, конечно, сразу пропустили меня. Я даже не могу сказать, что испытывал скорбь, потому что ощущение выезда за границу и те люди, которых я встретил, как-то перекрыли ощущение скорби. Мама похоронена в Вашингтоне. Я сказал все, что хотел, на английском языке, прочитал кадиш. Моя фотография появилась в местной газете «Вашингтон таймс». У меня есть эта фотография: «Лев Китросский на могиле матери». У меня была виза на две недели, и в Москве все были уверены, что я не вернусь. Все говорили об этом Марине. В то время один мой знакомый сбежал в Америку через границу и скрывал от всех, что он жив. Родственники делали вид, что не знают, где он. Даже мой папа не верил, что я вернусь. Но я как раз хотел вернуться и боялся, что меня не пустят обратно. Сразу же после похорон мы улетели на самолете в Бостон, где я провел неделю траура у Бори Юсина. Он взял на себя всю организационную работу, ведь нужно было заплатить за полет на «Конкорде». В конце концов, его оплатили еврейские организации. Ко мне приходили люди – Каждан, который сейчас живет в Израиле, еще некоторые знакомые. На второй неделе муж тети Бори Юсина, профессор политических наук, показал мне Бостон. Еще один мой друг показал мне Нью-Йорк. Так что все же я сумел что-то посмотреть. Обратно мы летели уже на обычном самолете через Канаду. В Москве меня все спрашивали: «Это правда, что существует заграница, или это какая-то выдумка?» Я отвечал: «С точностью могу сказать, что существуют Англия, Канада и США». После этого я еще некоторое время продолжал работать, но обстановка была довольно абсурдная. Вскоре нам позвонили, что мы можем уехать. И после Песаха, 6 мая 1987 года, мы уехали, одними из первых отказников, которых начали выпускать. К нашему приятному удивлению, оказалось, что Израиль – тоже настоящая заграница, а не такая мрачная страна, которая все время воюет. Встретили нас исключительно хорошо. К новоприбывшим относились очень доброжелательно. Люди приносили нам одежду, мебель, электроприборы. В то время центры абсорбции переполнились, и стала практиковаться прямая абсорбция. Людей поселяли на месяц в гостиницу, а за это время они должны были снять себе квартиру. Мы жили полтора месяца в гостинице «Тамир» по дороге в Рамот. Туда же потом приехал Миша Кара-Иванов. Нас поразило, что на каждой двери есть наклейка «проверено». Имелось в виду, что на Песах проверили, что нет квасного. Были и недоразумения, смешные оговорки. Например, когда в каком-то учреждении говорили, что чиновник на «йешиве», то мы не понимали, что речь идет о заседании. Ведь мы учили древний иврит и многих современных слов не знали. В течение первого года мы снимали роскошную квартиру в Иерусалиме – пентхауз на верхнем этаже с балконом. Я очень быстро нашел работу в фирме, где производят химические реактивы для исследований. Там меня приняли очень хорошо, я проработал там десять лет, у меня был замечательный начальник. Работа была такая же, как в Москве, только на три уровня лучше: не грязный завод, а чистая лаборатория; не огромные чаны, в которых идет реакция, а колбы. Но тоже возникали трудности: случались и взрывы, и ожоги, однажды мне вспыхнул бензин в лицо… Затем я стал работать программистом в фирме, где работает также Миша Кара-Иванов и еще многие мои друзья из Маале-Адумим. Так что у нас один круг и в синагоге, и на работе. Что еще можно рассказать о нашей дальнейшей жизни в Израиле? Мы все очень стремились жить в одном месте, и еще одним критерием было – жить за «зеленой чертой», чтобы осваивать Землю Израиля, а также в тех местах, где есть выходцы из России, чтобы приобщать их к Торе. В итоге мы остановились на городе Маале-Адумим, где было небольшое количество социального жилья, и мы его целой группой там получили. Приехали многие наши знакомые: Гальперины, Брусовани, Полонские, Шильманы и др. Приехали также мой отец и дядя. Папа живет в Иерусалиме, а дядя – в Кирьят-Арбе. Папа долгое время работал в университете, делал химические анализы, у него 130 печатных работ. Сейчас ему уже 76 лет, и он на пенсии. Мы – 10 семей – примерно в одно и то же время приехали в Маале-Адумим. В домах, где мы поселились, почти нет коренных израильтян. Там живут выходцы из России, Эфиопии, Южной Америки, - те, кто нуждались в социальном жилье. Потом, когда была вторая волна алии, мы думали создать что-то вроде кооператива, как это было в Советском Союзе. Оказалось, что это сложнее, чем мы предполагали. Мы столкнулись с большим сопротивлением и со подрядчиков, и со стороны местных властей. Он боялись, что статус города упадет и жилье станет дешевле. С большим трудом нам удалось построить этот кооператив не из бетона, как в Израиле, а из древесной плитки и облицовочного камня. В этот кооператив приехала целая волна людей. Довольно быстро в подвале этого кооператива была создана пробная синагога (кажется, это было в 1989 г.) для выходцеа из России. Раньше мы несколько лет мы ходили в смешанную ашкеназско-сефардскую синагогу. Это было судьбоносное решение, ведь в Израиле практически нет синагог для выходцев из России. Кажется, такая синагога есть только в Хайфе. Хотя существует много синагог для выходцев из Ирака, Персии, Америки, Англии. Помимо работы, мы создали организацию «Маханаим», центр еврейского образования на русском языке. Там работает моя жена Марина. Официально мы не ассоциируемся ни с какой партией. «Маханаим» дает людям возможность приобщиться к традиционной еврейской культуре, в основном в религиозном смысле. Мы не преподаем идиш, не изучаем Шолом-Алейхема и еврейскую литературу, поэзию. Мы в основном проводим уроки Торы на русском языке. Издано довольно много книг на русском языке. Многие из них написаны самим Полонским. Целый коллектив создавал молитвенник с переводом на русский язык, он считается самым лучшим молитвенником, сделан очень тщательно. Использованы разные приемы, применяемые при создании математических книг, некоторые приемы заимствованы из американских, израильских молитвенников. Написаны оригинальные комментарии. Я тоже принимал участие в этой работе – написал обзор «Эволюция еврейского молитвенника», некоторые комментарии. В конце я перевел сводную таблицу – в какие дни что бывает – из израильского молитвенника. Есть у нас, кроме молитвенника, оригинальные книги. Например, книга Столяра «И расскажи сыну своему». «Маханаим» издал также академическое издание «Путеводитель заблудших» в переводе с арабского на русский Михаэля Шнейдера. Он перевел с арабского на русский необычайно академично, с примечаниями, с историей, с терминологией, с глоссарием. Это была большая работа. К сожалению, пока переведена только первая часть. Вышла целая серия книг по еврейским праздникам. Я тоже принимал в этом участие. Мы с Мариной лежали больные дома и составляли перевод и комментарии к книге «Рут». Позднее я самостоятельно перевел книгу «Эйха» («Плач Ирмиягу»), которая читается 9 Ава, и сделал к ней подборку комментариев, переводил на руский язык сочинение рава Соловейчика с очень сложным ивритом, которое до этого было переведено на русский язык совершенно неправильно, с явным непониманием. У меня был ивритский оригинал и английский перевод, и мне удалось выполнить перевод с сокращениями на русский язык. Это самая сложная работа по переводу, которую я делал. Маханаимское издание этой книги называется «Катарсис». Книга рава Соловейчика называлась «Человек Галахи», т.е. человек, который живет по еврейским законам. Я провожу в "Маханаим" занятия по темам: «Основы веры» (такой предмет почти нигде в Израиле не изучается), «История и содержание молитвенника» и «Еврейский календарь» для учеников, которые готовятся к гиюру. Я не очень доволен деятельностью синагоги, и вот почему. В пятницу вечером, между молитвами, проводится небольшой урок. У нас это делают по очереди 10 человек, и я в том числе. Как-то раз моя жена высказала интересную мысль по Торе, и я подумал: почему никогда не выступают в синагоге женщины, которые достаточно серьезно изучают Тору и знают многие вещи не хуже мужчин. Я стал выдвигать эту идею, но она встретила большое сопротивление. Когда я, наконец, обошел всех, кого можно, говорил даже с городским раввином, то оказалось, что никаких принципиальных препятствий к этому нет. Просто люди из страха и консервативности хотят делать все так же, как было раньше. А раньше этого не могло быть по той простой причине, что гораздо меньше женщин изучали Тору. Люди из страха перед тем, что их сочтут реформистами, что возникнет что-то новое и что-то будет не так, не готовы сделать то, что, на мой взгляд, имеет положительное значение. Это у меня вызвало разочарование в религиозном истэблишменте. Когда-то, когда мы были за границей, мы были нонконформистами и все делали не так, как окружающие. Теперь, в Израиле, мы должны стать конформистами. Это подчеркивает смешной эпизод с моей дочерью Лией, которую выгнали из иерусалимской школы «Хорев». Замдиректора прямо так и сказал нам: «Ваша дочь – нонконформистка. Вы считаете, что это хорошо, а мы считаем, что это плохо». Это было настолько четко сказано, что не получилось никакой дискуссии. Мы считаем, что быть, не как все, выражать свое оригинальное мнение, - это хорошо. А в этой школе, наоборот, считают, что нужно быть, как все: одеваться, как все, разговаривать, как все, думать, как все, учиться, как все… И тогда все будет хорошо. Поэтому ее оттуда выгнали, но в другую религиозную школу – «Офра» – приняли с распростертыми объятиями. И теперь я хожу в синагогу реже. Раньше я ходил туда вечером в будние дни, а теперь перестал, хожу только в «эрев-шабат». По субботам я давал уроки Талмуда для женщин, и мне сказали: «Может быть, лучше все-таки мидраш?» Почему-то считается, что женщины не должны изучать Гемару. Но мы уже изучили много отдельных глав из разных трактатов, а один трактат даже целиком. История с женским вопросом повлияла на меня, я стал видеть это и в других местах. Например, недавно в России был скандал из-за того, как «Шулхан-Арух» относится к неевреям. Я изучал этот вопрос, даже делал доклад в «Маханаиме» и обнаружил, что дело обстоит довольно плохо. Действительно, можно встретить высказывания, которые в наше время можно считать расистскими и даже человеконенавистническими. Ведь в то время, когда все народы и религии относились к другу плохо, это не бросалось в глаза. Но в наше время это в значительной степени преодолено. В этом смысле наша позиция несколько режет глаз. Люди не хотят об этом говорить, боятся вспышки антисемитизма, замалчивают это или прибегают к апологетическим объяснениям. Я делал в «Маханаиме» доклад на эту тему, а когда я выступил на эту тему в синагоге, то с тех пор я там больше не выступаю. В настоящее время моей старшей дочери 24 года, она – студентка Еврейского университета. Вторая дочь ведет самостоятельный образ жизни, много путешествует, побывала в Индии, Южной Америке. Сын, которого я когда-то под мышкой внес в самолет, сейчас служит в армии. При эвакуации Гуш Катифа, когда все ездили на юг протестовать, могла возникнуть трагикомическая ситуация, когда он стоит в армейском заграждении и не пропускает меня туда. Я даже мечтал, чтобы так было. Точно так не получилось, но в какой-то момент через его заслон прошла другая моя дочь, Дина. Ее пропустили, как сестру солдата. Так что это почти реализовалось. Это сюжет из «Хождений по мукам» Толстого или «Тихого Дона» Шолохова. Сын начал службу в армии недавно, прошел курс молодого бойца. Он – полуснайпер и служит в саперных частях. Есть у меня еще четверо детей, одна дочь скоро кончает школу, другая закончит через три года. Самые младшие – мальчики-близнецы (1995). Что касается религии, то, как я однажды объяснил нашему городскому раввину, но ему это не понравилось, люди, живущие в Израиле, подпадают под общие законы, действующие в стране. Не все люди религиозны, и поэтому не все дети, родившиеся здесь и прожившие жизнь, будут так же религиозны, как их родители. Поэтому некоторые дети, родившиеся в религиозных семьях, в той или иной мере отходят от религии. Мы никого не заставляем, не действуем авторитарными методами, понимая, что это неизбежно. Я сохраняю веру, но понимаю, что другие люди могут и не верить. Каждый человек решает для себя этот вопрос сам, это его личное дело. Дело не в том, что кто-то по лености не хочет слушать доказательств. Поскольку доказать ничего нельзя, то каждый человек выбирает это для себя эмоционально и интуитивно. Многие напирают на националистическую часть религии, но я от этого очень далек, не считаю себя националистом. Это мне скорее мешает. В том, что многие настаивают: «Это наше, еврейское, поэтому надо обязательно соблюдать!» – я вижу некоторый национализм. Евреи должны соблюдать заповеди Торы не из соображений национализма. Их надо соблюдать в том случае, если Тора – это истина, а не для поддержания национальных обычаев. Такова моя точка зрения.